Повседневная жизнь японцев. Взгляд за ширму - Александр Евгеньевич Куланов
К таким относятся «Рассказы дайнагона из Удзи», где ясно чувствуется переход от старой — аристократической, хэйанской морали к новым веяниям:
«И вот дошел до них слух, что в доме одного богача имеется дочь на выданье, воспитанная с большой заботою, и что матушка ищет для нее пригожего жениха.
Родители игрока пустили слух, дескать, их сын, первейший красавец в Поднебесной, желает к ней посвататься.
Богач обрадовался: “Именно такой жених нам и надобен”. Вскоре был выбран счастливый день для заключения брачного союза.
Наступила ночь, когда жених должен был в первый раз появиться перед своей нареченной. Его облачили в приличествующие случаю одежды, взятые на время у знакомых, и хотя ярко светила луна, родители позаботились о том, чтобы лицо молодого человека не слишком бросалось в глаза. Сопровождать жениха вызвались приятели, такие же, как и он, игроки, так что с виду все выглядело весьма прилично, как у людей.
С тех пор жених каждую ночь навещал дочь богача, пока не наступило время, когда ему уже полагалось остаться в доме на правах зятя».
Здесь уже и герой — не сиятельный принц, и дальнейшие события, когда жених идет на хитрость, чтобы обмануть невесту, далеки от «высоких» отношений при дворе. И хотя позже еще появляются образцы прозы, в которых изображение сексуальных отношений напоминают «Повесть о Гэндзи», как это происходит, например, в «Непрошеной повести» — «Нидзё», женщина в них оказывается уже не так свободна и мужчина не так женствен: «В ту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц — мне хотелось бы спрятать луну за тучи! — но, увы, это тоже было не в моей власти…
Увы, против воли пришлось распустить мне шнурки исподнего платья — и каким повлечет потоком о бесчестье славу дурную?.. — неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить… Государь всячески утешал меня.
— В нашем мире любовный союз складывается по-разному, — говорил он, — но наша с тобой связь никогда не прервется… Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно!
Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, ударил рассветный колокол.
— Скоро будет совсем светло… Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго… — сказал государь, встал и, выходя, промолвил: — Ты, конечно, не слишком опечалена расставанием, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!..
Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, встала и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет.
Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде зеленого цвета на алой подкладке, в сасинуки с гербами, сверху он набросил светло-серое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти… “Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины…” — думала я».
Что ж, время блистательных принцев и поэтесс-невест безвозвратно прошло. Наступило время суровых самураев и женщин, которые их покорно обслуживали, а следом и самое интересное — эпоха веселых горожан со звонкой монетой рё в кармане, вернее, в рукаве кимоно и профессиональных куртизанок, желающих переложить эту монету в свой рукав.
Глава третья
Нравы рыцарские и не очень
Строго или справедливо?
За первые несколько сотен лет существования японского государства в вопросах пола, брака, любовных отношений мужчины и женщины сложилась довольно цельная и весьма многоплановая картина. Свобода сексуальных отношений почти ничем не ограничивалась. Секс воспринимался как благодатное, богоугодное дело, но в высших слоях общества его старались еще и романтизировать. Однако в это же время духовной опорой пришедшего к власти самурайского сословия становится буддизм, и нравственный контроль во всех сферах жизни, в том числе — в сексуальной, постепенно усиливается.
В VIII–XII веках в Японии было создано множество произведений, донесших до нас аромат той эпохи и сохранивших не только затейливые любовные сюжеты из жизни высшей знати Киото, но и яркие картинки, сценки, эпизоды из жизни других, менее оторванных от простого народа слоев — монахов, стражников, чиновников. Эту палитру создавали настоящие мастера слова. Благодаря им сегодня мы можем хотя бы частично восстановить облик японского общества, где народ сеял рис, просо, ячмень, ведомый по жизни культами плодородия и поклонения всему, что может быть связано с природой, урожаем, сексом, родами, смертью — с круговоротом жизни. В это же самое время примерно десятитысячная армия аристократов доводила до неземного, эфемерного совершенства идеи высокой любви, зиждившейся на сексуальных отношениях, которые легко было завязать (было бы поэтическое образование) и легко расторгнуть (было бы желание).
Однако уже тогда существовало серьезное отличие «античной», если так можно выразиться, Японии от античной Европы, в которой тоже царили культы плодородия, любви, обнаженной натуры и соития как олицетворения бесконечности жизни. Древняя Япония — не Греция и не Рим. Здесь не строились статуи, не воспевалось ни мужское, ни женское тело. Телесная любовь на Божественных островах, оставаясь делом благородным, выглядела очень просто, напоминая упражнения по увеличению рождаемости или снятию стресса, и не ставилась во главу угла. Романтические связи оставались таковыми только для избранных, но секс — сексом — для всех. Японцы больше занимались им, чем говорили о нем, не видя в половых связях и шире — в эросе средства гармонизации личности и мира. Почему? Возможно, это как раз и объяснялось влиянием на общество сложного сочетания буддизма с синто, когда естественная, природная, физиологическая тяга к любви, поддержанная языческими культами, оказывалась скована и ограничена буддийской нравственностью. Она не запрещала, да и не могла запретить любви совсем, но выдавливала ее в физиологическую сферу, когда половой акт становился частью животной жизни наравне с добыванием пищи и отправлением естественных надобностей.
Столь замысловатое развитие любовно-сексуальных взаимоотношений скоро претерпело очередное эволюционное изменение, напрямую связанное с изменением социального устройства японского общества. Как и в Греции, в Риме и любом другом государстве, где единственной заботой аристократии постепенно становилась невыносимая роскошь бытия (пусть и в разном вещественном выражении) и духовная концентрация единственно на нежных чувствах, в древней Японии назрел социальный кризис. В отличие от Европы
